«Здесь будет музей-квартира», - подумалось, когда Евгений Германович Водолазкин, вняв моей настойчивой просьбе, довольно вяло стал показывать своё жильё.  Я не мог не попросить об этой экскурсии. Во-первых, не смотря на то, что уже почти 7 лет живу в Петербурге, по гостям ходил мало. Во-вторых, когда ещё представится возможность увидеть - как живёт живой классик русской литературы?!.

Мы познакомились года два назад. Я, не склонный к беллетристике, по совету приятеля, прочитал «Лавра». Закрыв книгу, мне очень захотелось, чтобы человек, написавший её, написал ещё пару слов - мне на титульном листе романа. Так мы и встретились: Евгений Германович, отэфирив на православном радио, любезно выделил пять минут, которые постепенно превратились в два часа (пока нас не выгнали «радисты») неспешной беседы. Далёк от мысли, что я увлёк Женю своим остроумием: говорил в основном он. Мы вместе с добрейшим батюшкой – молодым священником, его собеседником в эфире, слушали. Да, кстати, «Женя» - это не панибратство. Евгений Германович недвусмысленно дал понять, что другого обращения от меня он не потерпит. И до сих пор мои робкие попытки к компромиссу – оставшись на «ты», всё-таки прибегнуть к традиционному «имени-отчеству», заставляют его слегка морщиться, как от натянутой рифмы…
Как и положено великому русскому писателю, Евгений Германович вернулся из Парижа. Где его обидел не кто-нибудь, а президент Пятой республики, мсьё Макрон. Дело в том, что на книжном салоне Россия была особым гостем. На стенде собрался весь цвет нашего писательства. Женя должен был водить Макрона по экспозиции, и тот, вроде даже, как подтвердил. А потом – взял и не зашёл. Хотя на салоне был.

- Вот (непечатное слово)! – Евгений Германович грустно развёл руками. – Ты представляешь, поговорил с этой ужасной британкой… Как её?..

- Мэй.

- Вот именно! – Евгений Германович опустился на стул, я учтиво набулькал в рюмку настойку хозяйского приготовления. – Она его запугала! – Классик негодовал. -  Ладно – страна, государство. Его же писатели ждали.

- Да хрен с ним, давай о наших баранах поговорим. Чего на Макрона время тратить?..

Итак, мы сели на кухне и стали беседовать. У нас было не так много времени. Живой Классик предупредил, что в девять вечера у него фотосессия. Три раза нас отвлекали звонки. Звонили режиссёры, журналисты и чёрт ещё знает кто. Просили, что-то предлагали, уговаривали. Женя со всеми был крайне любезен. Но, в конце концов, любезно (по отношению ко мне) отключил телефон.

И вот о чём мы успели поговорить.

- Ты прекрасно разбираешься в истории. Причём, не в датах и цифрах, а в духе времени. Как ты думаешь, сейчас напряжение людей, их нервозность, стресс, больше, чем во «времена оны». В средневековье, например?

- Я думаю, что гораздо больше. Жизнь раньше была менее интенсивной. Если взять средневековье, то ведь в ту эпоху даже часов не было! Люди по солнцу определяли, что им делать: пробуждаться, обедать, ложиться спать. Это в последние века началась такая свистопляска и время стало вмещать гораздо больше, чем прежде. У людей была трудная жизнь – чисто физически. Люди были худые, потому что не хватало еды. И у них были проблемы более приземлённого свойства. Для тонких чувств было меньше возможностей. Истерики и всё прочее – это ведь феномены нового времени.

- От сытости?  

- От сытости, от хорошей жизни. У меня есть интересная статистика по заключенным ГУЛАГа. Случаев суицида было не так много. И те, кто в конце концов покончили с собой, в лагере держались. Они свели счёты с жизнью позже, уже выйдя на свободу. А тогда за колючей проволокой не было возможности сосредоточиться на негативных мыслях, надо было выживать. Так же и в средневековье. Ты знаешь, в то время было наградой накормить обедом. И это было значимое поощрение!

- Ну, да. Как на княжеском пиру или угощение от знати простолюдинам.

- Совершенно верно. Строго говоря, было не до баловства в сложные моменты истории. Я сейчас специально пытаюсь вспомнить летописи или хроники, где бы говорилось, что кто-то закапризничал - и не могу. Такого не было!

Бабушка моя рассказывала – время не средневековье, конечно, начало 20-го века,  но всё же, показательно. Они ездили из Петербурга в Тотьму, к деду. Садились обедать в полной тишине. За столом после молитвы не должно было быть разговоров. Она однажды села за стол с плюшевым мишкой – Тедди Бером – так дедушка вырвал его из рук и выбросил.  «За столом надо есть!» Как-то начала хныкать во время обеда, капризничать. Дед её спрашивает: - Почему ты не ешь? – Горячо!
Он отвечает: - Ветер под носом есть. Дуй! – и опять молчание за столом. Вот такой, я бы сказал, переходный период от средневековья  к нашему времени. Но очень показательный. Жизнь была непростой. И люди баловства не понимали.

- Ты считаешь нервные расстройства баловством? 

- Нет. С точки зрения прежней – да, баловство. С точки зрения сегодняшней – нет.

- Ситуация поменялась?

- Да, безусловно. Мы ещё лет десять назад смеялись над американцами, которые после каждого чиха бегут к психоаналитку. Сейчас я понимаю этот институт. Мне лично он не нужен, потому что я, как православный человек, на исповеди получаю условно говоря, м-м-м…

- Сеанс психотерапии?

- Сеанс психотерапии. А вот человек сугубо светский, не исповедующийся и не причащающийся, он ничего подобного не получает. Я считаю, что институт психотерапии – это ответ на то, то происходит. Люди стали ужасно нервными.

Каждое время даёт свои формы лечения. Сам я никогда не обращался к помощи психотерапевтов. И не только потому что верую в Бога. Я считаю себя достаточно устойчивым. И, кроме того, достаточно развитой персоной, чтобы справляться самому с проблемами…

- А у тебя возникают?

- Возникают. Но я их решаю за письменным столом. Когда-то Лихачёв сказал, что писатели (в частности, речь шла о Достоевском) пишут о том, чего боятся. Это на мой взгляд в первую очередь относимо к Гоголю. У Гоголя ведь не было внешних таких уж сильных драм. Он на царскую стипендию девять лет благополучно жил в Италии, в Риме. Но, этот ужас смерти, который он испытывал, он отражается даже в самых весёлых его вещах.

- Ты имеешь в виду страх смерти, или страх летаргии?

- У него и это было. Он боялся, что его похоронят живым. Но в целом у него был страх перед неизвестностью смерти. Вспомни «Старосветских помещиков». Это – великая вещь, просто одна из вершин мировой литературы. Описываются, два придурка, в нынешней терминологии прорехи на человечестве..

- Почему так жёстко. Просто старые люди. Вполне бюргерская идиллия… Просто в те времена не было туризма. Чем сейчас занимаются все состоятельные пенсионеры…

- Я утрирую, конечно. Они живут в таком маленьком раю. Рай, потому что - сад возле их домика. Рай, потому что там нет времени.

- …там есть всё, что нужно для жизни – еда, наливки.

- Точно. Еда, наливки. И разговоры идут только о еде и наливках. О пампушках, пундиках, варенниках. «А что вы, Афанасий Иванович, будете на обед? Что будете на ужин? За ужином обсуждают, что на завтрак будет.  А когда время циклическое, значит, его нет, его просто нет. И вдруг умирает Пульхерия Ивановна. И то, что было райским садом оборачивается декорацией, в которой пробили огромную дыру, и оттуда свистит могильным холодом ветер. Пульхерия Ивановна уходит, и остаётся Афанасий Иванович один. Вот он, ужас Гоголя.

- То есть, ты свои страхи разрешаешь на бумаге?

- Я думаю, что не только я. Полагаю, что так поступает любой писатель, который не пишет триллеры или «лавбургеры», а условно относится к серьёзной литературе. «Условно» - потому что для одного серьёзное – одно, для другого – другое.

- А как же Стивен Кинг? Мастер триллера не скрывает, что описывает собственные ужасы?..

- У него ужасы какого-то невысокого порядка.

- Ну, извини. Какова культурка, таковы и ужасы…

- Согласен. Все мы боимся смерти. Это основное, чего мы боимся. В том или ином виде. Для меня это очень значимая тема. Вот тебе рассказ о психологии. Не смотря на то, что у меня в роду было много священников, я был некрещёным. На моём этапе семья абсолютно потеряла интерес к этой сфере. Была вполне советской семьёй, не атеистами, не безбожниками, просто мы были людьми, которым это было неинтересно. Я крестился лет в шестнадцать. Потому что смерть открылась мне между четырнадцатью и пятнадцатью. Когда человек открывает своё новое тело, выходя из ангельского образа во взрослую оболочку. Я, конечно, знал, что смерть существует, но считал, что она касается не меня. И что это личная неудача тех, кто умер. А тут вдруг понял, как говорил Бродский, «куда лежит курс». И у меня это была первая депрессия в жизни. Я не депрессивный человек, но тогда у меня началась подростковая депрессия. От ужаса, но не перед смертью, что меня не будет. А от того, что всё бессмысленно: всё, что я делаю, всё, что я учу…

- …Всё это конечно?

- Да. И тогда я крестился… С крещением это прошло. Впоследствии я читал много мемуаров и я видел, что понимание смерти к людям приходит между четырнадцатью и шестнадцатью годами. Так было, в частности, с Лихачёвым.

- А вы с ним об этом не говорили?

- Нет, мы с ним об этом не говорили. Но после его смерти, я редактировал воспоминания о нём. В частности, воспоминания Лидии Михайловны Лотман. Это сестра Юрия Михайловича Лотмана. (Крупнейший советский литературовед и культуролог. Г.Я.) Она вспоминает, как в блокаду они с Лихачёвым сидели ночью на крыше Пушкинского дома, сбрасывали «зажигалки», которыми немцы бомбили Ленинград. И там, на крыше они стали разговаривать – кто и когда «открыл» смерть. И Лихачёв признался, что открыл смерть в 14-15 лет. И она ответила, что с ней это произошло в том же возрасте. И вот это «открытие смерти» становится первым кризисом в жизни человека.

- Ты сказал, что и у тебя это было первым кризисом. Были и другие?

- Да, вторая депрессия имела вполне конкретные причины. Один из членов нашей семьи был серьёзно болен, и это на меня страшно подействовало.

- То есть, ты стал бояться не только смерти, но и промежуточного состояния – болезни?

- Для меня неблагополучие моих родных хуже смерти, моей, личной.

- Хорошо. Отойдём от вопросов смерти и депрессии. Сейчас так много информационных каналов: соцсети, приложения в телефоне, форумы по интересам. Ты едешь в метро,  а на связи – весь мир. И, тем не менее, проблема одиночества становится только острее. Почему? 

- Я думаю, что одиночество – категория персональная, а не социальная. Тот, кто чувствует недостаток коммуникаций, как сейчас принято говорить, - так это его личные демоны. Вот смотри: я веду очень замкнутый образ жизни. Я почти никуда не хожу, кроме обязательных вещей, куда я должен приходить. Это как социальные обязательства…

- …ну, ты ездишь по всему свету, пусть и в рамках социальных обязательств, - какая же это замкнутость?

- У меня нет личного общения почти. Мои друзья – это моя семья. Моя жена и моя дочь. У меня есть люди, ради которых я могу сделать очень многое. Я им помогаю, они мне, когда нужно помогают. Но мы не встречаемся уже много лет. Я встречаюсь с массой людей. У меня еженедельно встречи с читателями. Но это встречи – не личные. В них нет личного момента.

- А со священником?

- Со священником – это общение не со священником. Это общение с Богом. У Лескова в «Несмертельном Головане» у Голована спрашивают, ты в церковь ходишь? Он говорит, да, при попе Иване исповедуюсь Богу. Я знаю очень многих людей, которые прекратили общаться с миром. Есть, например такие писатели, которых никто не видит, о жизни которых никто не знает. Но это – немножко игра. Они нигде не бывают, скрывают свои фотографии…

- Интрига?

- Интрига, да. Хотя есть те, кто делает это вполне искренне. Например, гениальный Патрик Зюскинд. Который ни с кем не встречается. А если встречается и здоровается, то тут же бежит мыть руку. Ну, у него это фобии какие-то…

- Или, Сэлиднжер.

- Да, или Сэлинджер. Или, Гончаров в последнее десятилетие своей жизни, когда он жил на Моховой и просто заперся в своей квартире. Но! Я к чему говорю: я не считаю себя одиноким, потому что я не хочу менять этого положения. Точнее, у меня нет потребности его менять. Одинок – это тот, кто осознаёт себя одиноким. Есть куча людей, у которых огромный круг общения, а они продолжают говорить, что они одиноки, что это не то общение, что оно недостаточно душевное…

- То есть, тоже игра?

- Да, перед самим собой. Как и у тех, кто любит смаковать своё одиночество. Я почти ни с кем не общаюсь. И не одинок. Вот моё объяснение: человек столько накапливает с течением жизни, что внешний мир он получает уже изнутри. И ему не нужны уже внешние впечатления. У него их достаточно. После какого-то возраста. У меня это после сорока началось. У меня была масса друзей, приятелей. Я очень любил общаться в юности. Но после сорока это ушло. Причём, ушло не театрально, мол, вот я закрылся. Нет. Я продолжаю вести очень интенсивную социальную жизнь. Хотя бы потому, что когда я подписываю договор с теми или иными издательствами, там прописано, что я обязан появляться на всех основных мероприятиях. Особенно это строго с американскими или британскими издателями…

- Ну, ведь мы встречаемся с друзьями не только для развлечения. С близкими друзьями мы общаемся просто потому, что мы их любим, что мы скучаем по ним. Что они вроде камертона, по которому можно понять – так ли мы звучим…

- Да. Это так. Более того! Знаешь, когда раз в пять лет мы случайно встречаемся, то я испытываю огромную радость. При том, что у меня не было целенаправленного желания встречаться, но при встрече я радость испытываю. Но человек идёт к конечному одиночеству своему. Мне очень понравился ответ Горбачёва на глупый вопрос журналиста – помнишь, перед пресловутым миллениумом была такая истерия? Так вот, Горбачёва спросили: как вы собираетесь провести третье тысячелетие. Он ответил: преимущественно в гробу. Хорошо сказал, правда?
Возвращаясь к Гоголю, мне кажется, что его страшило это одиночество. Посмертное. При том, что он был православным человеком. И, наверняка понимал, что это – не одиночество, просто жизнь в другом качестве.

- Может быть, его больше страшила неизвестность?

- Для меня это загадка. Я пытаюсь её разгадать. Гоголь остаётся для меня большой загадкой в отличие от многих других писателей. Он всё время думает о смерти. Он даже не произносит это слово. У него был мистический страх. Связанный не с его жизнью, а с тем, что же будет после жизни. Он даже не произносит слово «смерть». Помнишь кошечку в «Старосветских помещиках»? Предвестницу кончины Пульхерии Ивановны? Так вот Гоголь котов боялся всю жизнь! Его страшила эта двойственность, потусторонность кошек. Вообще, у Гоголя были огромные трагедии, но они все происходили в его сердце. Есть писатели как, например, Достоевский. Очень глубокий человек. У него хватало внешних драм. Он стоял на эшафоте.

- Сервантес…

- Да Сервантес. Калека, по сути. А были люди, как Гоголь, у которых были внутренние драмы.  И эти трагедии были подчас покруче реальных.

- В православной традиции есть понятие благодати. Что это? Гармония с окружающим миром? Гармония с Богом?

- Благодать – это снисхождение Духа Святого на человека. Это то, к чему следует стремиться любому верующему. В этом, собственно, и заключается смысл христианского бытия.

- Есть ещё одно понятие – благость. Разумеется, это не «благодать», но слова однокоренные. Наверняка они сочетаются. Как?

- Благость – это состояние покоя и гармонии. Устойчивое выражение – «благостный старец» - человек, который отошёл от жизненной суеты и познал спокойствие и радость общения с Богом, с природой, со всем сущим. Ты же понимаешь, что очень многое зависит от контекста. Например, «благостное состояние» может означать самоуспокоенность, комфорт, прежде всего, телесный. «Благостное отношение» - несерьёзное отношение к важным вещам, иногда, к опасности. Тогда возвышенный смысл слова теряется.

- Безусловно. Но если мы говорим о православных понятиях, можно ли назвать «благостью» состояние внутреннего покоя, и, как следствие, ступеньку к благодати, как  к высшей форме нашего бытия?

- Благодать, как Воля Божья может сойти на человека в любой момент его жизни. Даже в самый суетный или тяжёлый. Но, наверное, ты прав, если речь идёт об осознанном, постепенном поиске благодати. Благость, таким образом, становится той ступенькой, которая ведёт к благодати.

- То есть, в хорошем смысле, благость – отказ от суеты, стресса, бессмысленных переживаний?

- Да.

- Психоэмоциональное напряжение людей колоссально выросло в последние годы. С чем оно связано с динамикой времени или с тем, что у людей нет опор? Как, например, у тебя – вера и письменный стол…

- Я думаю, что есть причины чисто исторические. Была благополучная советская жизнь. С убогой, но всё-таки идеологией. Что рано или поздно дойдём до коммунизма. Что всё хорошо. Недавно стоял в очереди и вдруг услышал: «Совсем о рабочем классе не думают!» Такая экзотическая фраза по нынешним временам. Сказавший её человек продолжает жить в той реальности, в которой о рабочем классе кто-то должен думать. Меня эта фраза потрясла, честно говоря.

- Ты считаешь, что не надо думать о рабочем классе?

- Конечно, надо. Точно так же как о домохозяйках, преподавателях, врачах… Знаешь, Михаил Кураев (Известный писатель и сценарист – Г.Я.) как-то написал, что его друг из ленинградского Союза кинематографистов очень хотел телефон. У него не было, а в те годы было безумно сложно получить. Будучи, как и многие представители интеллигенции, антисоветского настроя, он, преодолевая отвращение, пошёл к главному телефонному начальнику Ленинграда и сказал тому:
- Партия с особым вниманием следит за кинематографистами. Поэтому мне нужен телефон.

А начальник ему отвечает: - Партия с особым вниманием следит за ВСЕМИ!

Возвращаясь к нашему разговору. Раньше была иллюзия защищённости. А защищён никто не был. Помнишь «Одиночество в сети» Вишневского? Вот феномен, о котором ты говоришь. Человек одинок, он ищет кого-то в сети. Но я не уверен, что это спасение.

- Почему? 

Если он не может найти кого-то рядом, то его общение с кем-то там иллюзорно. Вообще непонятно: кто на той стороне находится? Может, это автомат? Может говорящая собака?

- Сейчас есть такое популярнейшее явление.  Сайты знакомств. Я не футуролог, но полагаю, что лет через пять это станет не просто нормой. А основным социальным способом найти себе партнёра. Причём, не только сексуального.

- Почему ты так думаешь?

- Потому что, это не только модно, но и удобно. Не надо тратить время на поиск, не надо надеяться на судьбу. Задал в параметрах поиска, «до 30, цвет глаз карий, рост не меньше 160, без вредных привычек» - и готово! Тебе база данных вывалила, скажем, 17 кандидатов, причём, как пишут муниципальные чиновники, «в шаговой доступности». То же самое и для поиска друзей: «Образование не ниже среднего, коллекционирование марок, любимый писатель – Водолазкин», к примеру…

- Этого не надо бояться. Так же, как не надо бояться электронных книг. Единственное, что надо быть готовым к разочарованиям. Повторюсь, непонятно, кто там, на другом конце Интернета…

- Слушай, ну когда мы с тобой, предположим в баре, подвыпив, видим симпатичную девушку, мы гораздо более уязвимы перед разочарованием, согласись. Приглушённый свет, влияние алкоголя… А тут – полный ассортимент. «Я на пляже. Я в офисе. Я и котик. Я качаю жопу в спортивном зале, я участвую в квесте «Весёлый мясник». Я не говорю уже об интимных снимках, которые НАСТОЛЬКО дополняют картину, что об разочаровании и речи быть не может.    

- Если изображения соответствуют реальности, то у меня никаких внутренних возражений нет. Я вообще очень толерантный человек. Новое всегда пугает. А потом оказывается, что это те же, старые модели отношений, просто трансформированные современными инструментами. Почему нет? Я не большой знаток Интернета, у меня есть сайт. Но я им не занимаюсь. Его делает очень хороший человек, я с ним даже не знаком. Он всё правильно и достойно пишет.

Но я периодически вижу в сети какие-то объявления о знакомствах. Так, увидел объявление от девушки: «Меня зовут так-то. Столько-то лет. Любимая книга – роман «Лавр». Гляжу – это православный сайт. То есть и место поиска, и пристрастия характеризуют человека – ищу для серьёзных отношений. Я показал жене, говорю, посмотри, какая хорошая девушка…

- …любит роман «Лавр».

- Любит роман «Лавр» (смеёмся).

- Как ты думаешь, психоэмоциональное напряжение будет и дальше расти в обществе? И какой выход оно найдёт? Война, революции?.. Стресс ведь не может быть вечным.

- Да, война это очень реальный выход, к сожалению. То, о чём ты говоришь, мне кажется очень важным. Я об этом много думал. В частности, в романе «Авиатор» я пишу, что к революциям и катаклизмам ведут не какие-то глупости марксистские, вроде, производственных отношений, а людская злоба. Слишком сильно это психическое напряжение, слишком много злобы скопилось в людях. Когда мне говорят «Что делать?», я отвечаю «Срочно растить сумму добра. Это можно делать только в себе. Мне говорят: «Это утопия», я говорю, - это не утопия. Это гораздо реальнее, чем вы думаете.

- Как гигиена?

- Как гигиена душевная. Утопия – это пасти народы. Утопия – это прийти и сказать: Делайте то-то и то-то, я вас научу. Как там у Галича, «И каждое слово его миллион, и каждый шаг – миллион». На самом деле это – жуткая утопия. Ты ничего не улучшишь. Ничего. Работать надо с душой человеческой. Там все начала и все концы по большому счёту.

- А как работать?

- На мой взгляд есть два института…

- Церковь, и?..

- Литература. Церковь и литература. Может быть, школа ещё. Они стоят на персоналистических позициях. Потому что христианство – это персоналистическая религия. И литература, если это настоящая литература, она пишет не о людях. Она пишет о человеке. И для меня это совершенно очевидно, что это – самая реалистическая позиция – персонализм. Потому, что если ты крикнешь что-то десяти тысячам человек, ничего не изменится. Но если ты растишь в себе какое-то доброе зерно, если ты распространяешь какой-то свет, который ты сам в себе зажёг, этот свет скорее зажжёт соседние души.

- Как зажечь в себе этот свет?

- Всё очень просто. Матом не обкладывать соседа. Поговорить со своим ребёнком. Не обругивать жену. Добродетель начинается дома. Если к тебе обращаются с просьбой помочь, и если  ты чувствуешь, что не надорвёшься – помоги. Например, меня сейчас завалили просьбами порекомендовать издательствам. Приходят письма, люди ждут меня после выступлений, звонят.

- Молодые литераторы?

- Да. Например, приходит письмо: «Прочтите, пожалуйста, мой роман об инопланетянах» Я отвечаю: инопланетяне мне не близкая тема. Причём не раз и не два такие письма приходили, с инопланетянами. Один автор на отказ мне ответил: «В вашем нынешнем положении у вас есть социальные обязательства!» - «Перед инопланетянами?», спрашиваю. «Нет, перед начинающими авторами».

- И правильно говорит!

- И правильно говорит, конечно! Поэтому приходится читать. Мало того, пришёл мне хороший роман парня из Москвы, и я порекомендовал его издательству.

- Об инопланетянах?

- Нет, не об инопланетянах. О коте. Мне как-то сказал редактор «Знамени» Чупринин, прекрасный критик: «Женя, не бухтите. Мне в своё время казалось, что 12 тысяч членов Союза писателей СССР это много. А сейчас знаете, сколько народу в России позиционирует себя писателями? 700 тысяч!» То есть, каждый, кто повесил на «Проза.ру» свою вещь. А кто его опровергнет, что он – не писатель? Он, формально говоря, такой же писатель, как и все остальные. Другое дело, что его никто не читает. Читают, условно говоря, 20-30 человек. И мне Чупринин говорит: «Будьте счастливы, что вы входите в эту двадцатку, что вас читают, что вы востребованы». А я что? Я счастлив. Хотя это принимает, порой, причудливые формы. Звонят мне с одного телеканала: «Скажите, как правильно – «шпрот» или «шпротов»? Я спрашиваю: это, что – социологический опрос? «Нет», - отвечают. «Мы как раз обсуждаем эту тему. Нам надо сослаться на вас». Я отвечаю: ссылаться, вообще-то, надо на словарь. Знаешь, что они мне ответили? «Словарь нам не подходит. У вас высокий уровень медийности. А у словаря - нет».  

- Итак, не ругай никого и старайся помочь?

- Именно так. Это лучшее направление к счастью.